СВЕТ ДОБРА. Г.О. РОКЧИНСКИЙ

Однажды мы с художником Очиром Кикеевым фланировали между «красным домом» и кафе «Спутник». То был элистинский «тайм-сквер», как на Бродвее. Нам в 1966 году по 25 лет: всё впереди, деньги, кураж есть. Республика поднимается, народ с Басаном Бадьминовичем Городовиковым действует в созидательном энтузиазме.

Ощущаем внутреннюю и творческую свободу. Проблем пока нет. Хочется похулиганить. Во время «барражирования» в поисках приключений Очир вдруг кричит на весь околоток: «Гаря Оляевич – знаменитый калмыцкий художник!». «Борис, молодой режиссер», – громко представляет меня Очир подошедшему к нам мэтру, как будто он выступает на сцене. Гаря Рокчинский осёк Кикеева: «Тише». Вежливо поклонился и подал руку.

Ну, думаю, интеллигенция есть в городе. Прямо как лауреат Ленинской премии скульптор Михаил Аникушин, с которым я имел честь много общаться, позировал ему у него в мастерской. Такого же роста, в берете, деликатный в манерах. И я оказался в плену обаяния у этого человека.

Пообедали в «Спутнике». Кикеев все говорил и расхваливал мастера, мой друг вошел в раж и, не обращая внимания на окружающих, пел ему «аллилую». А Гаря Оляевич только вежливо улыбался и мягко его осекал: «Ня, болх».

Эта встреча запомнилась и по атмосфере, и по настрою души. Гаря Оляевич понравился как человек. А потом наша дружба протянулась на десятилетия.

Встречались у меня дома, на кухне Рокчинского, в его мастерской, в художественном фонде. При входе была мастерская Кима Ольдаева. «Пройди незаметно», – в первый раз предупредил Рокчинский. Думаю, применив конспирацию, он был прав: зайдет к нему третий, четвертый – и уже начнется пошлая пьянка. А Гаря Оляевич не очень жаловал горячительное: всё у него было в меру. При Рокчинском не пристало быть развязным и выходить за рамки приличий. Это было одним из его уроков.

Однажды мэтр решил показать свои картины. Почему-то они были в мастерской. Музеи их, видимо, еще не купили. Показывал по одной. Я смотрел: подходил, отходил от картин, охал и ахал. Лицом, вроде бы, не хлопотал, но показывал, что внутри меня кипит духовная работа. Как опытный искусствовед, что-то пытался разглядеть, пыжился. А мастер скромно стоял позади меня, скрестив на груди руки.

Наконец, насладившись живописью, даю мэтру «добро», пожимаю ему руку. Убираю с лица глубокомысленный вид и серьезность и только выдавливаю: «Здорово!».

Гаря Оляевич так вкрадчиво спрашивает: «Ну, что еще скажешь?». «Да, Гаря Оляевич, вы за кого меня принимаете? – смеюсь в ответ. – Я же в живописи дилетант, воспринимаю искусство, в том числе живопись, чувствами. Другое дело искусство – театр, кино живопись, музыка. А как вы мазок кладете, тонируете – это не моя «епархия», пусть искусствоведы копаются в этом».

«Но ты так внимательно разглядывал, рассматривал. Ну, думаю, скажет что-нибудь критичное», – скромно так провоцировал меня на разговор Гаря Оляевич. «Да это я по театральной привычке павлиний хвост распустил, лицо умное сделал». Мэтр хлопнул меня по плечу, и мы расхохотались.

Для меня вход в его мастерскую всегда был свободным, но с одним условием: «Давай предварительно договариваться. Никому не говори, что бываешь у меня. Никите тоже не говори». А «Никита» – это скульптор Никита Амолданович Санджиев. Хотя с ним он жил мирно. Позже я понял, что Гаря Оляевич не всех и не всегда привечает в мастерской. Люди, как правило, отнимали у художника драгоценное время, а он любил уединение и терпеть не мог пустопорожние разговоры.

Однажды Рокчинский спросил у меня: «А что тебе нравится из увиденного?». Вдоль стен были расставлены картины. «Здесь нет «Паганини», «Зая-Пандиты» и «Пушкин: Прощай, любезная калмычка», – сразу ответил я. «Ишь ты! – кратко выстрелил мэтр. – Ну, ну, обоснуй».

«Ну, во-первых, эти картины достойны любого солидного музея. Они расшифровывают хозяина кисти. Следующее: они написаны в такой манере, что понравится и азиатам, и европейцам. Диапазон тем широк. Зая-Пандита – его лицо говорит, что он будто наш физик-атомщик»… Почему я это брякнул, не помню, но говорил свои ощущения.

А мастер молча слушал. «Такой человек не сотворит пакость, у него нет черных мыслей. Он не только создатель письменности, он просветитель и большой политик!» – не останавливаясь, как ученик у доски, выпалил я.

Мэтр не перебивал, он умел слушать собеседника.

-«Паганини» – это лицо, характер, техника письма. Это личность, титан! – заходился я в эпитетах. А в «Пушкине» притягательна композиция. Для европейца это экзотическая картина. Здесь этнография, быт, характер народа. Только Пушкин стоит очень картинно».

Гаря Оляевич расхохотался и спросил: «Почему?». «Да Пушкин был прост и естественен, как и его творчество, его стихи. Но за ширмой простоты кроется гениальность. Картины с Паганини, Пушкиным, Зая-Пандитой – эти творения у вас по потребности души»…

«Как ты сказал?» – перебил меня мэтр. «Ну, как бы это вам сказать, – выкручивался и подыскивал слова я. «По заказу души, а не потому, что это надо кому-то, – наконец выпутался из своего словоблудия. – Например, у вас есть картины, которые родились не по желанию души, а по чьему-то заказу. Есть портретные зарисовки. Они так схожи с натурщиком, объектом, личностью. Например, портреты писателя Санджи Каляева, поэта Егора Буджалова, художника Владимира Ханташова, актрисы Улан Барбаевны Лиджиевой, танцора Боти Эрдниева, который работал какое-то время в театре. Я их всех хорошо знаю. И вообще, на мой взгляд, если у художника портрет передает личность самого человека, то он мастер и художник во всем».

Гаря Оляевич опять улыбнулся. Поблагодарил за беседу, за небольшой «разбор». «С чем-то я согласен, но уж больно ты меня, старика, расхвалил», – и закатился заливистым детским смехом.

Рокчинский смеялся от души. По натуре он был скромный. Никогда себя не выпячивал, на трибуны не карабкался, во власть не лез. Жил со своим внутренним кодексом. Не давил авторитетом, а в разговоре давал зазор собеседнику, даже провоцировал его на рассуждения. Он впитывал, как губка, даже дилетантские выкладки и выбирал то, что ему полезно и пригодится в работе и жизни. Обладал детской восприимчивостью, деликатно пояснял, с чем не согласен.

Как-то в одной из бесед я вдруг спросил: «Да что вы сомневаетесь?! Вы уже состоялись как художник! И хорошо, что вы не летчик-истребитель, а художник!». Гаря Оляевич рассмеялся, помолчал и сказал: «Кто-то из великих сказал: «Я знаю, что ничего не знаю». А я бы перефразировал: «Я что-то могу, но не всё». Считаю, что это уже было кокетство, ведь диапазон его работ был широким. Он мог писать в любом живописном жанре и стиле. Всегда убедительно, доказательно, начиная от реалистических полотен, портретов и до абстрактных экспериментов.

Про Зая-Пандиту я, тёмный, нелюбопытный, впервые узнал от мастера. После картины Гари Оляевича «Зая-Пандита» я долго осмысливал эту личность и только через 25 лет решил написать о нем пьесу не как о создателе письменности и просветителе, а о политике. Интересно, во время рассуждений Рокчинского, я думал, какой этот Зая-Пандита мудрый, а когда же сам писал об этой личности пьесу, то постоянно вспоминал Гарю Оляевича…

В одну из поездок в Ленинград я решил взять его альбом. Думаю, заеду к народному художнику России Лёне Кривицкому. У него картина с Лениным «Накануне» – висит в Русском музее, а у Рокчинского вождь тоже есть. Похоже и по композиции, и по тематике: Ленин также в Разливе перед революцией.

У Лёни я позировал в Академии художеств, когда он учился там в аспирантуре. Позже он дал «наколку» скульптору Аникушину. Так вот, сидим в мастерской у него. Показал альбом. В альбоме первая иллюстрация – Ленин. Леонид посмотрел на нее, улыбнулся. Спросил: «Когда написана?». «Где-то в 1967-м». Лёня посмотрел на обложку и громко прочел: «Гарри Олегович Рокчинский», и спросил: «Он что, еврей?». Я рассмеялся. «Лёня, художника зовут Гаря Оляевич! Калмык он! Но почему стал Гарри Олеговичем, я не знаю. Приеду, спрошу».

Потом нашел в конце книги его автопортрет. Леня посмотрел и опять односложно вымолвил: «Надо же такое? Чудеса! Расскажу ребятам. Ты дашь мне альбом?». «Да, возьми, и знай о калмыках».

Вот такой в Ленинграде был эпизод, связанный с Гаря Оляевичем. Как появилась фамилия Рокчинский, как и Хотлин и Сельвин у калмыков, до сих пор не знаю.

С сыном Гари Оляевича Русиком я часто общался. Он взял многое от отца – такой же талантливый, рассудительный. Часто со своей женой Руслан заглядывал ко мне. Однажды принес маленький глиняный этюд Зая-Пандиты – точную копию его памятника в 5-м микрорайоне Элисты. Тот подарок стоит у меня дома на видном месте и напоминает и о Руслане, и о его великом отце.

От общения с мэтром Рокчинским я познал в жизни многое, а его работы, без сомнения, обогатили калмыцкое искусство. Гаря Оляевич является родоначальником калмыцкой живописи. От него начинается отсчет национальной станковой живописи, портретных работ, пейзажных зарисовок и многого другого.

Талантливый человек не всегда бывает умным. Гаря Оляевич был талантливым, умным и мудрым человеком. И всё его творчество светится добром к людям.